Умница…

 
Меня ведут на репетиторство как корову на убой. Я хорошо учусь, но матери все мало. Впрочем, как и отцу. Ему нужно свое – матери свое. Обо мне забыли. Но я молчу – кто я такая, чтобы лезть в их чертовы дела. Выросту – будет у меня Свое. Пока есть чем заняться, легче просто не обращать на этот бред внимания, чем ввязываться в длительные споры с предками, когда ты сама получаешься кругом и наизнанку неправа.
-Неверно!
Голос у моей репетиторши странный. Неровный, грудной и слегка зудит. Она появилась у нас недавно, мне с ней неловко. Как и с любым новым в моей жизни человеком.
«Старое всегда самое лучшее», думаю я, уткнувшись в учебник. «Я старая дурра, вы меня все убиваете», продолжаются мои мысли, они никак не могут успокоиться. В комнате слишком жарко, я вся вспотела, хорошо, что сегодня утром приняла душ. Жара несусветная, но учительница выбрала самую жаркую комнату, чтобы учить меня английскому. Она смотрит сзади, поверх моих волос и тычет пальцем, задевая мне нос.
Я слегка устала, но терплю. Пытаюсь собраться и абстрагироваться. Удается. Пишу, скрипя тупой ручкой.
-Правильно!
Меня раздражает скрип, в следующий раз возьму свою. Надо же было додуматься, забыть её дома. Встаю. Смотрю прямо перед собой. В глазах гуляют темные пятна.
-Что с тобой? – спрашивает она.
Будто не знает.
-Вы это специально? То есть у вас слишком жарко, а на втором этаже нет ни единого кондиционера. Почему мы не занимаемся на первом?
Она смотрит на меня, хлопая глазами. Потом молча подносит к носу учебник и показывает на текст. Говорит:
-Переводи!
Я давлю в себе росток злости и молча, сажусь переводить. Учебник, по которому мы занимаемся для десятого класса, а я в восьмом. И то перепрыгнула сразу с шестого, но я не собираюсь спорить по мелочам.
Она опять накланяется и смотрит, как я пишу, мне трудно собраться в такой жаре, к тому же когда на меня смотрят. Особенно так – сзади, но я честно пытаюсь. Её полная грудь упирается в мою спину. Я прямо сквозь майку чувствую её пот. Правда пахнет она приятно. Хоть это спасает, иначе я ушла бы, не разговаривая. Я утешаю себя мыслями о том, когда и как я ушла бы отсюда и решаю.
-Все верно, — говорит она. Обойдя меня, вокруг подходит к зеркалу и стягивает через голову кофту. Я, оторвавшись от английского, смотрю на её белое тело. Руки загорели до плеч, но само тело даже слишком белое и женственное. Она молода, от силы лет двадцать пять. Зовут её Альбина Шаудинова. В её фамилии мне слышится запах восточных духов, который теперь чувствуется в воздухе. Я снова наклоняюсь к тексту, а когда поднимаю голову опять – вижу как она, раздевшись до нижнего белья, меняет тампон у зеркала. Снова во мне поднимается злость.
Я вскакиваю и бегу к окну, пробуя его открыть, чувствую, наверное, то, что ощущает астматик во время приступа. Окно не поддается. Успокаиваюсь.
-Ты что делаешь, — говорит она холодным и спокойным тоном.
-Мне душно. Нечем дышать.
-А пример? Ты думаешь его решать? Время!
Я смотрю на неё зло и надеюсь, что она это видит. Подойдя, берет меня рукой и ведет к столу. Сажает и, наклонившись сзади, снова смотрит мой перевод. Её груди вжимаются мне в спину. Сейчас это почти приятно. Вот только я надеюсь это последний пример иначе я сбегу отсюда.
-Дальше, — говорит она, не дрогнув. В голосе её я чувствую жару. Но он приятный.
Она, не смущаясь, берет и начинает снимать с меня верхнюю одежду. Я инстинктивно поднимаю руки, как привыкла, когда это делает мама. Только потом понимаю, что не следовало и смотрю на неё. Прямо в глаза. Она разглядывает меня и говорит:
-Ты слишком худая.
-А вы слишком толстая.
Она смотрит на меня со злобой и, взяв учебник, отмечает спокойно галочками штук десять примеров по несколько абзацев размером. Я спрашиваю:
-Это на дом?
-Нет. – Говорит со змеиным источником в голосе. – Это ты сделаешь сейчас.
Я задыхаюсь и прошу принести вентилятор, она идет вниз и возвращается с ним. Включает. Мне в тело дует горячий ветер. Встаю. Сбрасываю юбку, которую мать навязала и, оставшись в одних трусиках и лифчике, сажусь решать.
Она спрашивает:
-Я, правда, толстая?
Смутившись, для вида, говорю что нет. На самом деле она лишь склонна к полноте, настолько же, насколько и у меня в восьмом торчат ребра и остреют скулы. Она снова проверяет, прижимаясь ко мне своей мягкой грудью. Я не сопротивляюсь, понимая, как странно мы сейчас тут смотримся. Замечаю, как иногда проваливаюсь и вздрагиваю, как она начинает говорить. Но пытаюсь решить как можно больше. Хоть матери, потом покажу, она останется довольна мной.
Может быть.
Альбина идет к зеркалу и, сняв лифчик, начинает мазать свои груди каким-то внезапно появившемся у неё в руке кремом. Я как зачарованная смотрю на то, как правильно ходят по телу её руки. Словно все привычно, в такт, соски исчезают и появляются снова. Это завораживает. Задним ходом понимаю, что реагирую сейчас как мальчик, но мне это даже нравится. Тоже опыт, смотреть их глазами. Альбина разворачивается и подходит ко мне. Запускает под крохотный лифчик ладони и массирует грудь. Мне так хорошо и приятно.
Я просыпаюсь. Так же резко, как и всегда. Вздрогнув всем телом, в холодном поту. Вентилятор крутится на месте, как заводная игрушка из прекрасного далека моего детства. Мне холодно, я вся раздета. Быстро одеваюсь и не глядя, собираю учебники с тетрадками. Спускаюсь по винтовой вниз на первый этаж, играет мягкая музыка. Моя учительница готовит на кухне. Поднимает глаза и спокойно улыбаясь, спрашивает:
-Есть будешь?
Я гадаю – что из того, что случилось, произошло во сне, а что по-настоящему. Альбина одета, но под фиолетовым платьем видны соски. Я гадаю – делала ли она это. И подходя, беру бутерброд. Она наливает мне сока. Я ем, пью, говорю спасибо и иду в прихожую. Там четыре зеркала и огромное окно в сад. Я думаю про себя – сколько зарабатывает её муж? Наклоняюсь над кроссовками, вышедшими из моды как вид несколько лет назад. Она открывает мою спортивную сумку и начинает там ковыряться, словно это её вотчина. Я уже привыкшая, спокойно к этому отношусь. Что-то говорит во мне – «это слишком просто, ты не должна уйти!» Я тоже подхожу и начинаю для вида ковыряться в сумке, перебирая учебники, сотовые, которых у меня два, бутылку с некогда холодным чаем. И так мы стоим вдвоем и перебираем вещи в моей сумке. Я поднимаю на неё глаза и, подавшись вперед, смотрю в её лицо, изучая его вблизи. Руки сами ложатся на пышные груди, легко, почти не надавливая. Альбина смотрит мне в лицо так же спокойно, как и всегда и говорит:
-Руки!
Я отшатываюсь и зло побросав вещи обратно спотыкаясь выбегаю прочь, на жаркий но свежий воздух.

День второй.
Этим вечером собираются тучи, и ночью, наверное, за полночь разряжается гроза с ливнем. Сразу холодает градусов на пятнадцать. Утром пока пью кофе с бутербродами по телевизору, в который с точно такими же бутербродами уткнулась мать, говорят об аномальном циклоне, который «внезапно испарился, оставив место приближающемуся с севера антициклону, что тоже само по себе аномально». «Это жизнь у меня аномальна, а с природой все в порядке», думаю я, отвернувшись к окну. На улице накрапывает легкий дождик, я бегу до остановки прыгая между луж и надеясь, что горе водитель форсируя очередную водную преграду, не обольет меня с головы до ног, как это случилось в прошлый дождливый сезон.
На этот раз она приходит в школу в красно-желтом ципао. Я задыхаюсь, когда смотрю на неё, злость – словно рукой сняло, и желание её игнорировать пропало. Да и как может ученица игнорировать своего учителя без вреда для учебы, для своей репутации?
Когда начинается урок, я сажусь, как обычно не глядя на свое место. Жалею об этом. Я умею терпеть боль, наверное, передалось по наследству от деда. Не пикнув и даже, по-видимому, не изменившись в лице, стою и смотрю на две канцелярские кнопки на моем стуле. Провожу рукой по джинсам и стряхиваю еще несколько. Опять в первый класс. Раньше ведь такого не было. Обвожу взглядом весь класс – все занимаются своими делами, на меня никто сейчас не смотрит, подозревать даже не знаю кого.
На перемене разговариваю по очереди со всеми подругами, показываю им кнопки, улыбаюсь милой штуке, они в притворном шоке. Хотя может и в настоящем. Ничего не знают, они никогда ничего не знают. Начинаю постепенно догадываться, кто положил кнопки на стул, но до сих пор не верю в это. Зачем ей так шутить? Или это месть за вчерашнее? Такая детская, она, что еще ребенок внутри, злой и обидчивый?
День Третий.
Вечер. Мой дом. Я готовлю себе кофе, ночью придется заниматься. Справа от меня кот играет воображаемой мышкой. На боку лежит летний столик и вокруг него много теней. Коту хочется, чтобы они вдруг ожили и превратились в целый выводок мышей. В голове возникает неясный образ – мышиный король по аналогии с королем крысиным. Вслед за ним проносится что-то очень старое и до боли знакомое, когда-то, по крайней мере, знакомое.
Я в детском саду, вокруг полно блестящих разных чертовски интересных вещей. Я кладу руку на шарик, и он кажется покрытым сахарной посыпкой. Шершавый такой, и круглый, мне нравится эта форма. Я начинаю лизать его, прямо так, не снимая с елки.
-Алина, не трогай, не бери в рот, Алина! – Кричит мне голос воспитательницы. Она где-то там, она всегда не здесь, всегда вне моего круга интересов, я могу видеть её лицо, но все равно чувство, что смотрю ей под ноги. Я продолжаю лизать невкусный шарик, обо мне скоро забывают.
Все слишком заняты подготовкой к новому году. Вокруг суета сует, а я, сбежав из резервации детишек в общем зале, лижу свой шарик. Пока не понимаю – что это все-таки не сахарная пудра. Но все равно – мне очень нравится его форма. В руке приятно лежит. Такой, окру-углый. Словно мамина грудь.
В голове рождается старая совковая мелодия, и я её пою. Не могу остановиться, коверкая и иногда вставляя пошлости, сначала про себя, потом вслух я пою «В лесу родилась елочка…»
Кот перестает играть с тенями и смотрит куда-то под потолок. Потом выгибается и прыгает, ловя летучую мышь. «Все еще воображаемую, да?», спрашиваю я у своего кота. Он смотрит на меня зелеными зрачками, и странно мяукнув, опять возвращается к лицезрению пустоты.
«За мошками, что ли охотишься?»
Я уже вовсю горланю весело эту песню, ощущая себя трэшером и святотатцем в своих детских воспоминаниях, вскипятив воду, наливаю её в чашку и сыплю сахар. И тут же останавливаюсь как вкопанная.
«Когда они хотят, чтобы ты не чувствовала их совсем, то вспоминают в тебе что-то очень цеплючее. Когда ты со сладостью необъяснимой выполняешь какое-либо бессмысленное на первый взгляд дело, твоя интуиция отключается. Это как сброс загрузки с процессора, чтобы понизить температуру, необходимое защитное действие для твоей психики они используют как защиту для себя. Если не хотят, чтобы ты даже догадалась, про их присутствие. Ты и так не сможешь их увидеть, услышать, учуять, никак не ощутишь, но есть еще скоординированное чувствование мира, это когда все твои чувства вступают в симбиоз с древней памятью предков, тысячи и тысячи поколений сталкивались очень редко, но все же с ними, и случалось, они их ощущали. Чтобы это не сработало сейчас, им нужно чем-то тебя занять, чтобы отвлечь, и сделать это так, чтобы ты не понял, что это не твое желание. А значит – работают над удовольствием, болезненным, но не многие это поймут, большинство, живя в довольно тяжелых условиях, привыкают извлекать необходимый минимум удовольствия из всего чего можно. То есть если им сейчас захочется покачаться на люстре – они это сделают»
Медленный с переливами ласкающий, старушечий и в то же время красивее любого молодого голос. Вспорхнул птицей внутри меня и вылетел из тела, почти осязаемо присутствуя в комнате. Нечто старое и позабытое вдруг вспомнилось снова, я смотрела на кота, но видела лишь тени, заставлявшие его делать это. Дразнящие, манящие, они отвлекали его и меня. От чего-то, что хотело скрыться, да?
Я вытягиваю палец и устремляю его в морду котэ. Котэ смотрит в мою сторону, но не на меня, теперь его усы напрягаются как от ветра. Отвлеченный игрой в воображаемые мышки он растерял свою концентрацию и теперь, как и я лишь краешком, но чувствует. Я начинаю разворачиваться, медленно, и не дергаясь, все ускоряясь, чтобы не спугнуть это. То, что у меня за спиной!
Палец устремлен в открытое окно. Занавеска дергается под порывами прохладного ночного воздуха.
«Странно, я раньше не ощущала холода…»
Сквозняка не было. А значит, тут кто-то был.
-Странно, как все в этом мире странно, — бормочу себе под нос, обходя по очереди все комнаты, окна закрыты везде, кроме чердачной, в неё влетает ночной воздух и кружится вокруг меня, шелестя листами то тут, то там разложенных на полу бумаг. Я со скрипом закрываю окно.
День четвертый.
Я снова ползу как гусеница по листу конопли по жаркой улице в школу, похолодание было таким коротким, что я даже не успела им, как следует насладиться. Кругом хмурые машины, тонированные стекла и важные лица людей. Все такие занятые и такие далекие, все хотят быть недосягаемыми, одна я тащусь по улице как гусеница по листу подгорающей конопли.
«Этот сладкий запах невыносим!»
Я принюхиваюсь, не понимая в чем дело, слегка даже подташнивает. Замечаю уголком глаза, как парочка, проходя мимо меня, отворачивается. Нюхаю себя и не понимаю – в чем дело?
Ставлю на бетонный бордюр сумку и, расстегнув молнии, перерываю. Рядом вырастает кучка интересных и не очень вещей. Оба сотовых, миниатюрный ноутбук, бутылка с колой не начатая, две упаковки чипсов, старые ключи от отцовского сарая гаража и дачи, новые ключи, книги, пара тетрадей, альбом для рисования, старый плеер, который уже год не используя ношу в сумке, наверное гадая при случаем, а не подарить ли мне его просящему милостыню у застрявших в пробке авто цыганенку. Но почему-то боюсь к нему подходить. На чипсы ложатся вещи уж совершенно интимного свойства. Там же паспорт на псину, которая гостит у бабки и черная ракетка, каким-то чудом оказавшаяся тут. Я добираюсь до дна и пробую его на ощупь.
-Мягкое.
Говорю это зачарованным и в то же время испуганным голосом, запах невыносим. Я отдираю дно, которое твердое и на липучках и смотрю не дыша на то что под ним.
Там кошка. Явно дохлая. В ней копошатся черви. Черная. Вроде.
Я отхожу от сумки и делаю вид, что все это разложенное по нагретому бетону – не мое. Люди идут, но никто и не думает подойти к краю дороги и заглянуть в мою сумку, впрочем некоторые обходят и вовсе её стороной.

Представляю, как буду объяснять это матери.
«Мама! У меня сумка испортилась. Там дохлый кошак лежал. Нет, все со мной дружат, это я ни с кем не общаюсь особо. Мама, знаешь, я думаю это наша учительница по английскому, у которой я брала уроки летом. Да, я уверена. Она мне уже кнопки подкладывала на стул. Почему уверена, что это она? А больше не кому! Нет, у меня против неё ничего нет, мы прекрасно поладили, и я не знаю, что это на неё нашло, но я уверена, что это она! Да, ночью вчера прокралась в мой дом и отвлекла меня дурацкой мелодией, звучавшей в голове. Да и кошака нашего тенями отвлекла. Я не хочу к доктору мама! У меня учеба! Не надо мама, я не собираюсь ложиться ни в какую больницу! И я не лгу. Никогда!»
Вздыхаю. Подбираю все вещи и сдвигаю их подальше. Боюсь, что черви из сумки отправятся искать новое место для житья, Великие Географические Открытия у них начнутся по моей вине. Перебегаю через улицу и покупаю пакет. Кидаю в него все свои вещи, и не глядя на сумку, иду в школу. Скажу, что украли, а вещи выложили. И пусть думает, что хочет.
В школе не видно Альбины, кругом тишина, все ходят, словно укуренное стало баранов. Торможу за рукав одну из моих одноклассниц, идущую с подругой явно или в буфет или в туалет (а куда им еще сейчас идти?) и спрашиваю, в чем дело?
-Алексей с Игорем подрались на напильниках на уроке! – говорит она и отводя глаза собирается пройти мимо меня, я держу не отпуская.
-И?
-И ничего, живы. У Игоря пальцы сломаны. В больницу увезли. – Говорит она, делая еще шаг.
-И все? – С удивлением спрашиваю я. Она смотрит на меня сначала с удивлением, потом со злостью и произносит следующее:
-Тебе ЧТО ЭТОГО МАЛО!?
Убегает. Её подруга смотрит как-то странно на меня. Я слегка покачавшись на носках кроссовок, которые в классе есть только у меня и еще одного пацана, остальные предпочитают более практическую и «солидную» обувь. Иду в класс, размышляя на тему – «что еще?»
В этот день я её так и не увидела, и задать простого, но наболевшего вопроса не смогла.
День пятый.
(Продолжение следует)